Дедеман

[outeast3]

Я тут очень внезапно написал три страницы диалогового текста. Очередной маленький кусочек Дедемана. Он довольно чернушный и непростой. А ещё плохо написан хД Но я всё равно очень собою доволен. Мне хочется верить, что персонажи у меня получились разными, в том числе и по манере говорить. Мне очень хочется верить, что даже если персонаж говорит в этом кусочке всего одну фразу, про него всё равно становится что-то понятно. Мне кажется, что я внезапно сделал что-то здоровское, хотя и неприятное по своей сути. Но здесь так много меня!

— Я тут на днях посмотрел «Убить Билла», — вдруг сказал Лёня, и Никита по его интонациям, по резкому нетерпению, которое так и сочилось из него после короткой паузы в разговоре, понял, что смотрел он этот фильм вовсе не на днях, а буквально только что, — Фильм — огонь! Натурально огонь! Настоящее месиво. Красиво сделанное месиво!
«Убить Билла» Никита смотрел, но помнил из него не так много. Несколько лет назад Максим, его родной Максим, показывал ему этот фильм сопровождая его почти такими же восторженными комментариями, как это делал сейчас Лёня. Тогда Никите было интересно, тогда ему нравилось, но сейчас он уже не помнил, что именно ему нравилось. Он помнил кровь, драки, смерти — сейчас в его голове складывалась не самая приятная картинка бессмысленно жестокого кино, сейчас он предпочитал такое кино, фальшивое искусство, игнорировать. И всё же одна яркая сцена всплыла перед ним яркой картинкой. Тогда, несколько лет назад, она была для него просто сценой, но сейчас спустя время вдруг показалась важной и значимой. Поэтому, когда Лёня Соминов закончил свои восторженные речи, Никита заговорил:
— Я смотрел этот фильм когда-то. Нифига не помню, чёрт возьми, но одна сцена буквально не даёт мне покоя, — Никита вспомнил об этой сцене только-только, но он в этот момент верил в то, что изо дня в день вспоминает эту сцену, пытаясь понять её значение, — Там главная героиня лежала в больнице, в коме или что-то такое. И она приходит в себя, в тот момент, когда врач больницы, или санитар, или медбрат, не суть, вы поняли, предоставляет какому-то типу возможность трахнуть её. Дескать, она же лежит, ни черта не чувствует, что ей будет, мать вашу? Главное смазать хорошенько, так он говорит. И вот героиня приходит в себя, осознаёт происходящее и, кажется, убивает этих типов.
— Классная сцена! — прокомментировал Лёня, — Культовая!
— Так вот... Тут, вроде как, фильм пытается навязать зрителям очевидную мораль, — Никита нерешительно оглядел, слушавшую его компанию. Его мысль казалась ему очень важной, значимой, и потому сокровенной. Он боялся высказать её. Казался, что произнеся её в одно мгновение превратится из друга и товарища в ненужного изгоя. Но промолчать, для Никиты бы это значила бы предать самого себя. Он уже начал свою постыдную мысль, он уже открылся своим друзьям. И его друзья должны знать, что он из себя представляет по своим взглядам, ощущениям, по своей, очевидно, гнилой сути. Поэтому он продолжил, — Эти парни мудаки, они заслужили быть убитыми. То что они делали: гнусно и отвратительно. Так поступать, чёрт возьми, нельзя. А я не так чувствую. То есть... Вот что они сделали? Лежит девушка, ничего не ощущает...
Никита запнулся, поняв, что его мысль далеко не так однозначно проста, как ему казалось. Чуть-чуть задумавшись, он понял, что сам теряет веру в неё, в её значимость, ощущает её иначе. Он решил оформить её иначе, перенести ощущения на себя.
— Я что хочу сказать... Я не знаю, что я хочу сказать, на самом-то деле. Но если бы я лежал в коме, мне, если честно, было бы всё равно, кто и что делает с моим телом. То есть... Есть два, нет три важных критерия. Во-первых, если меня трахают, я не хочу быть заражённым какой-нибудь венерической инфекцией. Во-вторых, допустим, что я девушка. Я не знаю, можно ли забеременеть в коме, но было бы неприятно. И в третьих... Я не врач, но эта затея не кажется безопасной. То есть, я не хотел бы очнуться с повреждёнными внутренними органами. То есть...
Никита оборвал себя, заметив, что слишком часто говорит поясняющее «то есть». Надо следить за собою, выбирать другие слова, решил он.
— Серьёзно, ты сейчас говоришь, что был бы не против, чтобы какой-то там пидорас тебя трахал? — спросил Лёня.
Никите был неприятен этот вопрос, хотя именно его он и ожидал услышать. Ему казалось, что этот вопрос переводит разговор на другую тему, значимую для всех вокруг, но нет важную лично для него сейчас. Ему хотелось разобраться с этой абсурдной нравственной дилеммой, непонятно откуда возникшей в его голове.
— Пидорас, не пидорас, сейчас не важно, кто меня трахает, я не об этом, — попытался отмахнуться он от вопроса, удивляясь и злясь на себя за то, как нелепо звучит его мысль, — Я ведь, ставлю себя на место героини. То... Я бы не стал никогда трахать лежащего, даже просто спящего человека. По целому ряду причин. Но я не вижу в этом действии ничего сверхотвратительного. Ничего из-за чего стоило бы убивать человека. Да, это нарушает нормы морали. Но вот лежит человек. Без движения, дышит через трубочку. Он ничего не чувствует, ему абсолютно всё равно, что с его телом происходит.
— Действительно, — перебил Никиту Шура, — Лежит человек, грех не воспользоваться. Такое тело пропадает!
Никите показалось, что после Шуриной шутки должен был раздаться взрыв смеха, Шура, кажется, тоже рассчитывал на это, но никто не рассмеялся, только Лёня Соминов слегка улыбался. И даже Максим, которому, как казалось Никите тоже были свойственны такие пошлые и глупые шутки не стал смеяться.
«Они все отказываются понимать меня. Слушать меня и понимать. Пытаться понять, хотя бы», — подумал Никита, и сам осознавая, что не понимает к чему он хочет привести свою мысль.
— Я бы не стал так делать, — ещё раз повторил Никита, становясь самому себе всё омерзительнее и омерзительнее, — Но я, мать вашу, могу понять человека, который решается на это. Ведь, кому он делает хуже? Он не рушит чужие жизни. Он никого не убивает. Он просто удовлетворяет своё непристойное желание. И если никто не узнает, то что в этом... Я о том, что фильм, как мне сейчас помниться, выставляет это как что-то бесконечно мерзкое. Как... Как будто бы уже ниже падать не куда. А я этого не вижу.
— Ты слишком глубоко капаешь, — ответил Никите Лёня, — Я тут говорил, что это крутой фильм. И это крутой фильм. Здесь нету продуманных мотивов, сложных посылов. Есть просто крутость, тестостерон в яйцах у этого фильма есть. Есть Беатрикс Киддо, и она убивает. И она не может позволить так обращаться со своим телом. Потому что у неё есть самоуважение и всякое такое дерьмо. И плевать ей на всякие мотивы. Какая мораль, о чём ты? Этот фильм о драках и женщинах с яйцами.
Никита вспомнил, что, в самом деле, считал сейчас этот фильм фальшивым, ненастоящим искусством. Фильм для масс без души. Прямо сейчас его это почему-то не убеждало. Прямо сейчас он был готов защищать фильм, доказывать, что Лёня всё не правильно понял. Но он не стал это делать видя противоречие, удивляясь: откуда вообще могло возникнуть у него это страстное желание.
— Подожди, я правильно понял, что ты не осознаёшь, почему... заниматься сексом с кем-то, кто не в сознании — плохо? — спросил Никиту Максим, но не его Максим, не родной Максим, а Максим новый, Максим с лагеря.
Вопрос прозвучал, и Никита понял из-за чего он так не хотел соглашаться с тем, что он слишком глубоко копает. Его не фильм волновал, не эта сцена фильма. Ему хотелось, чтобы кто-то доказал ему, что он не прав, что его ход мыслей скверен. Никите на мгновение даже представилось, как вся компания сидящая в этой комнате, все вместе, избивает его ногами, лишь бы вбить в него ощущение: нельзя так рассуждать, нельзя так мыслить.
— Твои рассуждения сейчас, — продолжал новый Максим, — Это сексистские рассуждения. Ты смотришь на мир глазами этого насильника. И говоришь: я не вижу в этом ничего плохого. Да, насильник не видит ничего плохого. И твои слова, Никит, — Максим звучал очень неуверенно и вместе с тем порывисто, будто стремясь расстаться побыстрее с каждым своим словом, — твои слова о том, что ты был бы не против, это лишь слова оправдания. Ты не знаешь, был бы ты против, или нет, если бы с тобою произошло что-то подобное. Ты просто не можешь это знать. Когда я пытаюсь представить себя в такой ситуации, меня переполняет отвращение. И я не знаю, как бы я после этого смотрел бы людям в глаза, чтобы я чувствовал после этого. Мне кажется, что в мире для меня после этого не осталось бы красок. Всё было бы чёрное и я бы ослеп. Ослепла. Это как из комы в кому. Потому что по своей сути это именно насилие. И, я думаю, ощутить это на себе страшно. И после этого это ощущение всегда будет рядом. В каждом человеке я буду видеть отражение этого опыта. Это уничтожит всё светлое во мне. И даже... Если я не очнусь из комы во время этого процесса, даже если я просто случайно узнаю об этом спустя несколько лет после того, как это поизойдёт. Я не знаю, как я буду это ощущать. Мне кажется, мой мир перевернётся. И твой мир, Никит, тоже перевернётся. Просто мы никогда не можем знать заранее, что будем ощущать, понимаешь?
Всё время, что Максим говорил, Никите хотелось возражать, у него было множество маленьких пометочек в голове, что он мог бы сказать, чтобы защитить своё мнение. Но Максим закончил, и Никита вдруг всецело ощутил смысл его слов.
— Ты говоришь о личном пространстве, да? — спросил он зачем-то, хотя понимал, что Максим говорит о чём-то намного большем нежели личное пространство. Сложности внутреннего мира нельзя приравнять к личным границам.
— В том числе о них, — неуверенно подтвердил Максим, и Никита закрыл своё лицо руками, уверенный, что тем, что вообще поднял этот вопрос, он навсегда загубил зарождавшуюся дружбу.
— Эх, бред-бредом, дред-дредом, — протянул он, а потом решил всё же хотя бы чуть-чуть отстоять свою точку зрения, — Ты всё говоришь правильно, чёрт возьми. Ты меня убедил. Мне только за себя хочется сказать. Я признаю, я не правильно смотрел, не смотрел глазами жертвы. Но если я говорю про свои ощущения, всё, что я говорю о себе, всё это неизменно. Если я говорю, что я не возражаю, чтобы меня трахали, когда я в коме, значит я не против. Только делайте это аккуратно, мать вашу. Я не хочу лежать в коме, болея при этом СПИДом.
— Я тоже не против! — вдруг воскликнула Таня, радостно улыбаясь Никите, будто бы любуясь им. И Никита расслабился снова ощутив, что здесь он к месту, что в этой компании он может говорить обо всём, выражать самые значимые, спорные свои мысли: их выслушают, а его, так или иначе, поддержат.
— Да, вы больные, что ли! — вдруг воскликнул Максим, его родной Максим, — Серьёзно? Чтобы вас кто-то незнакомый трахал? Вы, блядь, нормальные вообще люди?!
Руслан Григорьев отвесил Максиму подзатыльник за произнесённое матное слово, а Никита был несколько ошарашен. Он был уверен, что кто-кто, а Максим точно его поймёт, точно будет разделять его взгляды. За годы дружбы с Максимом, казалось Никите, их взгляды на вещи стали почти идентичны, из полярных друг другу стали синхронными.
— А ты, Руслан, что думаешь? — обратился Никита к приятелю, надеюсь на какую-то поддержку.
— Я думаю... — Руслан, как всегда медлил с ответом, стараясь сформулировать свою мысль максимально чётко, — Я не вижу смысла в этом разговоре. Слушать всё это мне было неприятно. Секс и все эти развратные деяния не входят в сферу моих интересов. Люди, нарушающие закон, нарушают не только уголовный кодекс, но и закон божий. И я думаю, что им стоит раскаяться, или быть готовыми к возмездию. На земле или на небесах. И в этом я думаю, этот фильм честен со зрителями. Эти люди совершили грех. И были за это наказаны. Не совсем пропорционально их деянию. Но этот фильм может предостеречь таких, как ты, Никита, сомневающихся, нравственно это действие, или безнравственно. И с этой точки зрения, он выполняет хорошую функцию. Но смотреть мне всё равно его почему-то не хочется.
Никита окончательно потерялся в своих мыслях и ощущениях и уже не был уверен ни в чём из своих прежних слов. Он жалел, что начал этот разговор, но всё же чувствовал, что по-настоящему ничего им не испортил. Просто всё это перестало казаться ему таким важным, таким значимым, как казалось в начале. Он подошёл к Тане, поцеловал её в затылок, в благодарность за то, что она его поддержала, обнял её и перестал думать об этом сложном вопросе, а думал теперь о Руслане и его странной вере в Бога, закон божий и божью кару.
— Когда же вы все позволите мне просто поспать, — вдруг пробурчал во сне Таймер, поднимаясь со своего дивана и протирая глаза, — Кого там Руслан карать собирается? Своё пиво я в обиду не дам!
Раздался смех, и Никита окончательно расслабился. Всё хорошо, он ничего не испортил.